«Время, назад!» и другие невероятные рассказы - Генри Каттнер

рассказывают, как самолет, несмотря на критические повреждения, доставил экипаж домой. Даже у ручного оружия появляется собственное «я». Люди, чья жизнь зависит от этих предметов, именуют их существительными женского рода: «лодка», «машина», «пушка». Такое чувство, что сложный механизм с подвижными деталями — симулякр жизни, что он обретает душу по воле управляющих им людей. Нет, не душу, конечно, но характер. Личность… Ну, не знаю. Быть может, механизм впитывает электроимпульсы управляющего мозга. Особенно в моменты стресса.

Что ж, спустя некоторое время я обнаружила, что мое новое тело способно откликаться — как минимум не хуже корабля или самолета — и отклик этих «мускулов» никак не связан с управляющими импульсами мозга. Я верю, что человек способен сродниться с механизмом, ибо любой механизм зарождается в сознании — ментальное зачатие, беременность и разрешение от бремени, — а появившись на свет, откликается на повеления родительского ума. И всех умов, понимающих его и знающих, как им управлять. — Она беспокойно шевельнулась и провела гибкой рукой по металлическому бедру, разглаживая кольчужное плетение. — В общем, это я. В металлическом обличье. И чем дольше я в этом теле, тем сильнее сживаюсь с ним. Это мой дом, это машина, от которой зависит моя жизнь, но наша связь гораздо теснее, гораздо интимнее, чем связь любого человека с жилищем или автомобилем. Иногда я спрашиваю себя: не забуду ли со временем, каково это — жить в человеческом теле? Какое оно на ощупь? Или же звон металла о металл сделается для меня столь родным, что я перестану замечать разницу?

Харрис решил промолчать. Не шевелясь, смотрел в ее пустое лицо. Мгновение спустя Дейрдре продолжила:

— А знаешь, Джон, что лучше всего? — Голос смягчился. (Харрис прекрасно помнил взгляд, сопутствовавший этому доверительному тону, и ему казалось, что с гладкого черепа на него смотрят пронзительно-нежные глаза.) — То, что я не буду жить вечно. Понимаю, звучит мрачновато, но это и правда лучше всего. Видишь ли, когда я поняла… когда пришла в себя, мысль о бессмертии стала для меня худшим кошмаром. Мысль о том, что я буду вечно жить в чужом теле, смотреть, как все вокруг стареют и умирают, и не смогу поставить точку… Но, по словам Мальцера, жизненный цикл мозга остается прежним — разве что теперь можно не волноваться о старческих морщинах, — а когда мозг отслужит свое, тело перестанет существовать. Магнитные мускулы, отвечающие за форму и движение, откажут вместе с ним, и не останется ничего, кроме… груды разъединенных металлических колец. Если тело соберут снова, это буду уже не я. — Помолчав, она добавила: — Мне это нравится, Джон.

Харрис чувствовал, как по его лицу шарит пытливый взгляд из-под маски.

Ему было знакомо это чувство мрачного удовлетворения. Харрис не мог облечь его в слова, да и не желал этого делать — как и Дейрдре, — но все понимал. Смертный разум в бессмертном теле не отрезан от других людей с их человеческими особенностями; плоть Дейрдре — сталь, другая плоть — пыль; но сущность Дейрдре тоже обратится в прах, а потому она связана со смертными, связана общей верой и общим страхом, хотя вместо тела у нее рыцарская броня. Даже в смерти она сохранит свою уникальность, прольется на землю дождем звонких браслетов, думал Харрис и даже завидовал красоте подобной кончины. А потом… воссоединится с человечеством в уделе всех и каждого, будь тот удел исчезающе мал или безмерно велик. Как бы то ни было, Дейрдре знает, что не навеки заточена в металлической темнице… при условии, что с годами ее разум не утратит присущей ему человечности. Обитатель жилища накладывает на его стены отпечаток своей личности, но и стены оставляют на жильце свой оттиск, пусть даже едва заметный; однако ни Харрис, ни Дейрдре не рискнули коснуться этой темы.

Дейрдре еще немного помолчала, дожидаясь перемены настроения, а потом вскочила, закружилась, и кольчужная шаль звонко рассыпалась по металлическому телу. И снова безупречная распевка — тем же чарующим голосом, что сделал Дейрдре знаменитой.

— Я возвращаюсь на сцену, Джон, — безмятежно сказала она. — Я по-прежнему умею петь и танцевать, остаюсь собой во всех мало-мальски значимых аспектах и сомневаюсь, что готова заняться чем-то другим. Буду актрисой до самого конца.

— Думаешь, публика п-примет тебя? — спросил он, запинаясь. — Ведь…

— Примет, — непреклонно ответила она. — О да, зрители придут взглянуть на монстра, но останутся смотреть на Дейрдре. А потом вернутся снова и снова. Вот увидишь, милый Джон.

Выслушивая столь непреклонные речи, Харрис вдруг усомнился. Уподобился Мальцеру. Такая царственная самоуверенность… Разочарование станет смертельным ударом для Дейрдре… вернее, для того, что от нее осталось, ведь теперь она такая хрупкая — по сути, светлый призрак в стальном доспехе, вдыхающий в новое тело иллюзию былого очарования, лучащийся откровенной самонадеянностью в недрах металлической тюрьмы; но призрак, точно знающий, чего он хочет, и ловко балансирующий на паутине этого знания, ибо Дейрдре пережила не один невыразимый стресс, раз за разом окунаясь в самые глубины отчаяния и самопознания, где до нее не бывал ни один человек, ибо — со времен самого Лазаря — кто еще воскресал из мертвых?

Но что, если мир не увидит в ней красавицу? Что тогда? Что, если публика поднимет ее на смех, станет жалеть или явится лишь взглянуть, как марионеточный урод на шарнирах исполняет номера, когда-то очаровавшие всех и каждого? Харрис допускал, что может случиться и такое. Он неплохо знал Дейрдре во плоти, а посему его взгляду недоставало объективности — теперь, когда ее заковали в металл. Любая ее интонация навеивала воспоминания о лице, искрившемся эфемерной, под стать ее пению, красотой. Харрис видел в ней Дейрдре лишь потому, что за долгие годы узнал ее, как никого другого, но люди, видевшие ее лишь мельком — или впервые узревшие ее именно в этом, металлическом обличье… Что увидят они? Куклу? Или истинную грацию, воплощение красоты, материализованное разумом Дейрдре?

Не угадать. Вот она, Дейрдре, вся как на ладони, и Харрис так хорошо ее знает, что видит не металл, а живое тело. Но знание Мальцера — другая крайность. Понятно, почему он боится: Дейрдре известна ему лишь в механической ипостаси, и его взгляд не объективнее, чем взгляд Харриса. Для Мальцера она — всего лишь железка, изделие, рожденное его сознанием и воплощенное его руками, робот под управлением человеческого мозга. Мальцер не видит ничего, кроме металла. Он так долго прорабатывал каждую частичку ее тела, что в совершенстве знает все его стыки и сочленения, но за частностями не способен